«В личной жизни Сахарова в последнее время произошли изменения. Он вступил в интимную связь с преподавательницей Второго Медицинского училища Боннэр Л. Г., 1922 года рождения», – говорилось в справке о поведении опального академика, направленной председателем КГБ Юрием Андроповым на имя главного идеолога партии товарища Суслова. На самом деле органы ошиблись – не в 1922 году, а в 1923-м, и не Елена, а Людмила родилась в семье Руфи Боннэр и Геворка Алиханяна. Данное родителями имя Людмила она ненавидела всю жизнь, и друзья называли её просто Люся.

Алиханян, человек нежный и мягкий, работал вместе с Кировым в Ленинграде, а мама Руфь была женщиной строгой и суховатой, но тоже партработником. Алиханян, правда, не был настоящим отцом Люси – она была дочерью Левона Кочаряна, но отчим всегда относился к ней как к родной. А потом случился перевод в Москву, где Алиханян возглавил отдел кадров Коминтерна. Люся вместе с родителями, братом Егором и няней поселилась в московской гостинице «Люкс», прямо над булочной Филиппова, переделанной к тому времени уже под общежитие Коминтерна.

«Кремль, Мавзолей, Ленин – названия и имена переполняли меня восторгом причастности. Пусть не я, но папа-мама уж точно казались мне неразрывно связанными с этим», – будет вспоминать она спустя десятилетия. А тогда Люся завидовала героям Гражданской войны и жалела, что не родилась раньше и не умерла за революцию. Тем более что окружающая атмосфера исключала иное отношение: «У папы и мамы были работа, партия, любовь и мы – дети. Я не знаю, в каком порядке написать это. Может – в начале любовь? Или – мы? Или – партия?» – признается потом Боннэр.

Благополучное и сытое детство беспокоили разве что начавшиеся ночные аресты в гостинице «Люкс». Она слышала по ночам топот сапог, а однажды даже стрельбу в доме – это отстреливался немецкий коммунист, за которым пришли с Лубянки. «Я была уверена: если придут за папой, он тоже будет стрелять. Обязательно. Но я отгоняла от себя эту мысль со слабеющей с каждым днём надеждой, что за ним не придут», – будет вспоминать она страшные годы репрессий.

Но в это тревожное время случилась первая и сразу счастливая любовь с одноклассником Севой – сыном поэта Эдуарда Багрицкого, в доме которого Люсю чуть ли не с самого детства называли «наша законная невеста». Они обсуждали будущую жизнь и выбирали имена для детей, но потом счастье оборвалось: в конце мая 1937 года Геворка Алиханяна арестовали на работе, дома провели обыск. А в начале августа пришли за Севиной мамой – Лидией Суок. Она обняла Севу, поцеловала Люсю и сказала: «Как жаль, что вы ещё такие маленькие». Руфь Боннэр взяли в декабре – тоже при Люсе. На прощание она прошептала: «У меня только ты, только дочь, сына нет. Егорку никогда не упоминай – заберут». Но когда ее вывели, энкавэдэшник обвёл глазами комнату и сказал Люсе: «А завтра мы заберём твоего братика».

Люсю с братом удалось отправить в Ленинград – к бабушке, Татьяне Матвеевне Боннэр. Бабушка Таня или «Батаня», как Люся называла её, была главным человеком в семье – на ее плечи и свалилась вся ответственность. Она провожала Люсю на ночные допросы в НКВД, доставала деньги и отправляла передачи для дочери в АЛЖИР – Акмолинский лагерь жён изменников Родины, а также Алиханяну, Багрицким и многим другим.

Люся хорошо училась, помогала бабушке, по вечерам работала уборщицей – денег катастрофически не хватало, а еще – занималась спортом – училась быть сильной, защищаться и ненавидеть. «Я возненавидела людей, которые дают ответы об арестованных на Кузнецком мосту. Тех, кто принимал передачи в окошке Матросской тишины, Бутырки и Лефортово в Москве и в Крестах и Большом доме в Ленинграде. Следователя, который меня допрашивал. Комсорга, который выгонял меня из комсомола», – вспоминала она свои чувства той поры. Впрочем, из комсомола ее выгнать в результате не получилось – она поехала в Москву и пошла в ЦК защищать свой билет.

На факультет журналистики с такой анкетой её, конечно, не взяли, и она пошла на вечернее отделение в педагогический институт. Когда пришло время оформлять документы, она взяла девичью фамилию матери и имя Елена – так что на фронт она была мобилизована как санинструктор Елена Боннэр. На военно-санитарном поезде они эвакуировали раненых бойцов и гражданское население из Ленинграда.

В октябре 1941-го Люсю очень тяжело ранило – она почти не видела, плохо слышала, предплечье было разворочено, а руку пришлось сшивать в Свердловском госпитале. В декабре после выписки она ожидала отправки дальше на фронт. «И тут ко мне подошёл очень пожилой человек в военной форме и спросил, что я здесь делаю. Я говорю:

– Жду, что мне скажут.
– Ex nostris, – спросил он?
– Чего?
– Из наших?
– Из каких?
– Ты еврейка?
– Да».
Так в её жизни появился ещё один ангел-хранитель – Владимир Ефремович Дорфман, начальник военно-санитарного поезда. В этом поезде она прошла настоящее обучение и стала старшей медицинской сестрой.

Когда закончилась война, то выяснилось, что Сева Багрицкий погиб еще в феврале 1942-го, а «Батаня» умерла от голода в блокадном Ленинграде. Со зрением становилось всё хуже – она уже учила азбуку слепых. Ей запретили поднимать больше двух килограммов и рожать детей. А когда она решила поступать на медицинский, её не пропустила медкомиссия. Но она устроила грандиозный скандал и все-таки добилась своего – поступила в Первый Ленинградский мединститут.

В послевоенное время у неё дома подолгу жили многие друзья, а она по-прежнему отправляла в лагеря посылки заключённым и получила прозвище «Всехняя Люся»: посылки должны были быть от родственников, и в графе «отправитель» она писала своё имя и фамилию получателя.

В январе 1953 года началось «дело врачей», и на собраниях трудящиеся требовали смертной казни для арестованных. Люсе поручили выступить против профессора её института Василия Васильевича Закусова. Она сказала:
– Ребята! Вы что, с ума посходили?!
Её отчислили из института и восстановили уже после смерти Сталина.

А она продолжала нарушать запреты врачей – родила дочь Таню, потом сына Алёшу. С первым мужем – однокурсником Иваном Семеновым – они прожили 17 лет счастливой семейной жизни. После окончания института она работала участковым педиатром, а в 1959 году поехала на год в Ирак – командировку Минздрава устроил ей Анастас Микоян, близкий друг отца. Уже в середине 1960-х она переехала с детьми в Москву к матери, преподавала в медучилище, вела практику и занималась с учениками самодеятельностью, но муж Иван не прижился в столице, и вскоре пара распалась.

К академику Сахарову она всегда относилась с «почти обязательным в нашей среде пиететом». В 1970-м, когда они наконец встретились, Сахаров уже год был вдовцом, очень тяжело пережившим смерть жены Клавдии. У него было две дочери и сын, а он сам – самым молодым академиком в СССР, главным разработчиком водородной бомбы, лауреатом Сталинской и Ленинской премий и трижды Героем Соцтруда. Но уже вставшим в жесткую оппозицию к советской власти: он успел выступить против Лысенко, принять участие в демонстрации в защиту Конституции и создании Комитета прав человека. Обвиняющие Люсю Боннэр в том, что это она вовлекла советского академика в демократическую правозащитную деятельность, либо лукавят, либо плохо знают историю.

Ему было 49 , ей – 47. Постепенно их общение стало выходить за рамки правозащитных дел, но ещё год прошёл до той ночи, о которой сообщит Андропов в отправленной Суслову справке. А сама Боннэр вспоминала эту ночь так: «За окном уже светало, когда я услышала, как бьётся его сердце, и спросила:
– Давно это у тебя?
– Что – это? – спросил он.
– Ну, экстрасистолия.
Оказалось, что он про неё не знал. И я провела полный медицинский анамнез. Он ответил на все мои вопросы, но сказал, что получается не брачная ночь, а приём у врача».

Сахаров перевёз в квартиру на улицу Чкалова, где жили Боннэры, чемодан, в котором была рукопись учебника, пара рубашек и несколько книг по физике. Она настояла на том, чтобы он выбросил кальсоны – ненавидела их с фронта, а заодно галстуки на резинке и калоши. Других жизненных разногласий у них не оказалось. Начиналась жизнь, каждый год которой, как они потом говорили друг другу, нужно было засчитывать за три.

Это был удивительный союз очень разных и взрослых людей с непростыми характерами, но безмерно уважающих и любящих друг друга. Судьба наградила их «невероятной, немыслимой близостью»: путешествия, книги, письма, интервью, выступления – всё было вместе. Когда говорили о чрезмерном влиянии жены, Сахаров отвечал, что самое главное ее влияние – в его «очеловечивании»: «Люся подсказывает мне многое, чего я иначе по своей человеческой холодности не понял бы и не сделал». Она дарила ему своих друзей, поэзию, любимые места и печатала под его диктовку статьи.

Когда в январе 1980 года Сахаров позвонил Боннэр из прокуратуры, куда его вызвали на допрос, и сказал, что его отправляют в ссылку в Горький, ей понадобился только час и всего две дорожные сумки, чтобы быть готовой отправиться за ним. Первое время она моталась между Горьким и Москвой, донося до мира голос опального академика. Потом её тоже отправили в ссылку, и теперь они оба были заперты в Горьком под круглосуточным присмотром КГБ.

Самым тяжёлым были голодовки, на которые Сахаров решился, чтобы заставить власти выпустить Боннэр за границу – для экстренно необходимой ей операции на сердце. КГБ не мог допустить голодной смерти знаменитого академика, поэтому Сахарова закрывали в больнице и подвергали мучительному принудительному кормлению. Боннэр осуждали иногда даже близкие за то, что она «разрешила Сахарову голодовку» – как будто такому человеку можно было что-то запретить. И все-таки они победили – Боннэр отпустили в Америку, где ей сделали сложную операцию на сердце, и она наконец смогла увидеть детей, внуков и маму, живущих там в эмиграции.

Вечером 15 декабря 1986 года в горьковскую квартиру Сахаровых пришли два монтера-электрика, а с ними – гэбист: «Приказано поставить вам телефон. Завтра около 10 утра вам позвонят». Звонок раздался только в три часа дня, и женский голос сказал: «С вами будет говорить Михаил Сергеевич». Это был разговор, ставший важнейшим не только в судьбе Сахарова и Боннэр, но и всего СССР. Формально Горбачев сообщил Сахаровым, что они могут вернуться в Москву, но фактически этот звонок стал первым доказательством гласности и перестройки.

Первые несколько месяцев в столице Сахаров давал бесконечные интервью, почти к каждому готовя ответы на бумаге – их печатала Боннэр. «В доме непрерывно люди – а мы так хотим остаться вдвоём. У Люси заботы по кухне – и не на двоих, как в Горьком, а на целую ораву, – вспоминал этот период жизни Сахаров. – В два часа ночи Люся с её инфарктами моет полы на лестничной клетке, а я опять что-то спешно пишу на завтра». Кроме журналистов приходили важные гости – послы и делегации из разных стран. Всех угощали кофе или чаем с печеньем. А к приезду американцев Боннэр сделала своё фирменное блюдо – творожную ватрушку, и Генри Киссинджер сказал, что такую же делала когда-то в детстве его еврейская мама.

В Москве Сахаров оказался нужен всем, везде и по любым вопросам. Но по-прежнему был неудобен – его невозможно было приспособить и использовать. И по-прежнему во всех делах, мыслях и замыслах у него был один сообщник – его жена. В его дневниках на каждой странице: «Люся печатала, Люся прочла, Люся заметила, Люся считала, я должен обсудить это с Люсей».

Она сопровождала его во всех многочисленных поездках. Во время одной из встреч в азербайджанском районе Нагорного Карабаха Боннэр объявила: «Я хочу, чтобы не было неясностей, сказать, кто я. Я – жена академика Сахарова. Моя мать – еврейка, отец – армянин». В зале зашумели, а потом одна азербайджанка сказала Люсе: «Ты смелая женщина». А когда академик Буниятов во время всё той же поездки потребовал, чтобы она не встревала в его разговор с Сахаровым, Боннэр ответила: «Заткнись – я таких, как ты, сотни из-под огня вытащила».

В марте 1989 года Сахаров был избран депутатом Съезда народных депутатов СССР, и начался последний этап в жизни Сахарова – политическая карьера. Каждое утро водитель вёз Сахарова в Кремль, а Боннэр включала телевизор и не отрывалась от трансляции заседаний съезда – вместе с ней их тогда смотрела вся страна. Она смотрела, как он говорит, стоя на трибуне, а его пытаются перебить и кричат ему из зала: «Позор!» и «Долой!» А как только объявляли перерыв, она бежала к машине и подъезжала к Спасской башне – и шла вместе с Сахаровым вместе обедать в ресторан гостиницы «Россия».

Самую громкую бурю негодования вызвала речь против войны в Афганистане. Пять минут зал бушевал, кричал, топал, а потом начались выступления с обвинениями в предательстве в адрес академика. Когда Сахаров вышел на улицу, Боннэр ждала его, как и всегда, у Спасской башни. Она сказала: «Ты, конечно, плохо выступил, но ты молодец. Я сильно волновалась только одну минуту – пока ты шёл к трибуне, и я видела только твою спину. А когда ты повернулся, и я увидела твоё лицо, я сразу успокоилась».

14 декабря 1989 года Сахарова не стало. Она прожила после его смерти еще 22 года, продолжая заниматься правозащитной деятельностью. Одно время даже входила в состав Комиссии по правам человека при Президенте РФ и вышла из неё из-за чеченской войны. И неизменно занималась увековечением имени академика Сахарова. В 2006 году Боннэр уехала к детям в Америку, но всё так же пропускала через себя всё, что происходило с Россией. Высказывалась иногда резко, категорично и безапелляционно, но она была в том возрасте, когда характер уже не меняется.

Она ушла из этого мира 18 июня 2011 года. В тот же день правозащитник Сергей Ковалёв назвал её «счастливым человеком» и добавил: «Она была человеком страстным, и эта страстность одинаково ощущалась и теми, кого она любила, и теми, кого недолюбливала. У неё были ошибки – но не было неправды».

Дарья Рыжкова