Здесь находится Дорога Праотцов, соединяющая Хеврон и Иерусалим. По ней когда-то ходили евреи на паломничество в храм, а Авраам вел Ицхака, чтобы принести его в жертву. Здесь, на этой земле, был написан Танах, и каждый камень пропитан еврейской историей и еврейской кровью. Но самое удивительное здесь – это люди. С загорелыми лицами, закаленным характером, добрым сердцем и широкой улыбкой. В поселении Кармей-Цур, в сердце Гуш-Эциона, я встретилась со Шломо Неэманом, главой регионального совета, и его женой Шуламит. Вот такая беседа у нас вышла.

– Я заметила, что у каждого жителя в поселке есть оружие. Вам приходилось его применять? – начинаю я беседу с Шломо.

– Приходилось… Но не подумайте, что я тут участвовал в Сталинградской битве. За тридцать один год мне приходилось стрелять три-четыре раза. А вы представьте себе человека, который живет в Нью-Йорке. Сколько раз за жизнь ему приходилось защищаться? Но жизнь так устроена, что иногда приходится применять силу. Я считаю, что в целом здесь безопаснее, чем в других городах страны. Наше внутреннее пространство абсолютно защищено.

Дорога к еврейским поселкам Гуш-Эциона начинается с блокпоста. Здесь, брошенные в беспорядке, стоят машины с зелеными номерами и надписями на арабском. Это жители Палестинской автономии оставляют здесь свои автомобили, отправляясь на работу в Израиль. Дальше приходится проезжать мимо арабских сел, заваленных мусором и превращенных в одну большую зловонную свалку. Шломо объясняет мне, что для арабов это естественно. 

– Дом – это мое, а улица – это не мое, такая у них культура. Все, что за забором, – это чужое. А дома все блестит и сверкает. Мне местные арабы понятны, поэтому я воспринимаю такие вещи абсолютно спокойно.

Долго петляя по узким дорогам, мы наконец въезжаем в Кармей-Цур. Со стороны кажется, что еврейские поселки почти не охраняются, но на самом деле здесь установлены современные системы слежки и сбора информации. По номеру машины можно вычислить ее владельца и даже то, что он пишет в своих социальных сетях. Таким образом отслеживаются не только перемещения каждого человека, но даже его потенциальные намерения.

– Здесь тоже случается всякое, не дай Бог, конечно, – добавляет Шуламит. – Но в процентном отношении насилия или опасностей здесь намного меньше. Дети ходят друг к другу в гости, мы не запираем двери, мы не боимся за них. Конечно, бывают ситуации, когда ребята подрастают, берут, допустим, мопед и гоняют по улицам без прав. Но так как все друг друга знают, то их тут же останавливают, отправляют к родителям, устраивают выговор и таким образом занимаются их воспитанием.

– Понимаете, мы религиозное общество, у нас все по-другому, – объясняет Шломо. – Но дело не в этом, а в том, что мы – маленькое закрытое общество. Здесь можно четырехлетнего ребенка отправить в магазин за молоком. И в магазине запишут это молоко на счет родителей. Потому что все друг друга знают. Раньше у нас на шабат магазин не запирался. Сейчас немного построже стало, потому что поселение растет. Нужно рассматривать человеческую жизнь в целом, а не отдельными фрагментами. И если смотреть с этой точки зрения, то здесь безопаснее, чем в других местах. Хотя может произойти все что угодно. Но это "все что угодно" может случиться в любом месте. Вы думаете, что дети в Сдероте живут в более здоровой атмосфере, чем наши? Мы живем на Ближнем Востоке, и мы это понимаем.



Пока мы разговариваем, рядом сидит Мустафа (на самом деле его зовут по-другому, но он попросил называть себя так, чтобы не вычислили по этому интервью). В поселении он выполняет ремонтные работы и часто заходит к Неэманам, пьет чай с пирогами и рассуждает о жизни.

– Вон в той деревне правит ХАМАС, – говорит Мустафа, выдувая густую струю сигаретного дыма вдаль, туда, где виднеется башня минарета. – Вон там, – он указывает в противоположную сторону, - живут бедуины. Я сам из деревни, которая контролируется ФАТХом. Между нами нет ничего общего. О каком государстве может идти речь?

Мустафа отказывается подробно рассказывать про отношения между разными арабскими деревнями, но это и так ясно. Арабы живут "хамулами", большими семьями. По сути, каждая деревня – это отдельное мини-государство со своим сложным внутренним устройством, своей политической и религиозной верхушкой и даже со своим диалектом.

Арабы, или "палестинцы", как часто называют жителей этих мест, представляют собой крайне неоднородные группы. Жители Иудеи и Самарии недолюбливают жителей Газы, городские относятся с пренебрежением к деревенским, "фатховцы" ненавидят "хамасовцев". При этом 97% арабов, живущих в Иудее и Самарии, находятся под властью палестинской администрации, голосуют на выборах и платят налоги. У нее нет только двух полномочий: в области безопасности и иностранных дел. Это те сферы, которые Израиль не готов передать в руки палестинских властей.

– У них ситуация во много раз хуже, чем у нас, – объясняет Шломо. – Они хотят жить спокойно, иметь нормальный статус. Но у них нет документов. У них ситуация очень тяжелая. Почему? Да потому что есть пять процентов, для которых война с Израилем – это доходный бизнес. Вот смотрите, тут арабов живет около миллиона человек. Из них готовы совершить теракты максимум пятьсот. И они не дают возможности всем остальным нормально жить. Я вас уверяю, что нормальные арабы не хотят независимости. Они хотят жить в Израиле. Для них "тунисский оккупант", то есть Арафат, хуже, чем "израильский оккупант".

У Мустафы четверо детей и всего лишь одна жена. "Много жен – много проблем", – глубокомысленно замечает он. Все дети воспитываются в школах автономии, где пропагандируется ненависть к евреям и процветает культ жертвенности. Они, считает Шломо, вырастут гораздо менее лояльными к Израилю, чем их родители.

– Глядя на то, что происходит в мире, я прихожу к выводу, что никакая земля не стоит человеческих жизней. Правда, меня обвиняют в пораженческих настроениях. А как вы считаете, земля стоит человеческих жизней?

– Еврейская земля того стоит. Я с долей цинизма говорю своим друзьям: а в чем проблема на Украине? Давайте возьмем формулу "территории в обмен на мир". Вы отдаете Донбасс, а получаете мир. Почему-то никто не согласен. А зачем тогда нам советы дают? Почему мы должны отдавать свою землю? Ну отдайте свой Крым, отдайте еще множество других спорных территорий, и будет мир. Но Крым – он вообще исторически не русский, не украинский, а татарский. А Иудея – исторически еврейская земля. И я не имею права воевать за свою землю, а вы при этом воюете непонятно за что, за землю, принадлежащую татарам?

– То есть я правильно понимаю, что татарская земля не стоит крови, а еврейская стоит?

– Татары должны воевать за свою землю, а евреи за свою. Человек должен быть готов отдать жизнь за свою землю, за свою родину, за свою жену. Это базовый принцип.

– А жена за мужа?

– Это взаимно, – отвечает Шуламит.

– Сегодня эти базовые принципы постепенно исчезают, – добавляет Шломо. – Человек не готов не то что за семью пострадать, но испытать минимальный дискомфорт. Я этого не понимаю. Есть твой дом, твои дети, твоя семья, твоя земля. Да, иногда возникают проблемы. Но проблемы решаются. А иногда приходится сражаться и умирать.

– А как вы можете доказать, что эта земля принадлежит евреям?

– Очень просто. Здесь никогда не было другого государства, кроме еврейского. Эта земля всегда была колонией. Она никогда никого не интересовала, пока не пришли евреи. Это абсолютно политически сфабрикованная проблема. И это неслучайно. Арабы жили кочевыми племенами, они не селились здесь. Они появились здесь вместе с нами сто – сто пятьдесят лет назад. Сюда полились инвестиции, и поэтому стали приезжать люди. Почему Иордания не создала палестинское государство, а Израиль должен создать палестинское государство? Вам не кажется, что это абсурд? Почему на моей земле мы должны создать чужое, вражеское государство, если за полторы тысячи лет никто не удосужился создать здесь хоть какое-то государство?

Шломо родом из Биробиджана. Из не религиозной семьи, хотя еврейское самосознание в ней было развито сильно. Шуламит тоже родилась в Биробиджане, но переехала в Хабаровск с родителями. Она рассказывала мне, как ее травили в школе, насколько страшная антисемитская атмосфера была там. До сих пор она вспоминает о школьных годах с содроганием. Кстати, она сама учительница начальных классов и прекрасно понимает, что испытывают дети, которых травят сверстники.

После школы никакого желания идти в институт, в который поступали бывшие одноклассники, не было. Поэтому она поехала в Биробиджан и поступила на филологический факультет пединститута. И впервые за много лет вздохнула свободно, потому что в Биробиджане можно было быть еврейкой без опасений.

На втором курсе она познакомилась с Шломо во время поездки в колхоз. К тому времени он уже увлекся идеями религиозного сионизма и основал еврейское молодежное движение "Бейтар". Ему было семнадцать с половиной лет, она – на полгода старше. Через три дня он объявил, что они поженятся, и привел девушку домой знакомиться с родителями.

Все, включая невесту, были в шоке. Но молодого целеустремленного Шломо это не смутило. Они прилетели в Израиль во время войны в Персидском заливе, спустя несколько месяцев поженились. Теперь у Неэманов пятеро детей и большой дом. Раньше еще была коза, но с ней было слишком много хлопот, и Шуламит ее продала, пока Шломо был в отъезде.



– Но когда вы говорите "наша еврейская земля", это звучит несовременно и очень спорно. Вам на это скажут, что сама идея возвращения на землю после двух тысяч лет изгнания звучит абсурдно? – продолжаю я допытываться у Шломо.

– Мы же никого не выгоняем. Как по мне, так пусть здесь живут евреи и арабы вместе. Вы должны понять: арабы не хотят отсюда уезжать. Они хотят здесь жить, зарабатывать, быть нормальными членами общества. Мустафа – это не курьез, это не единичный случай. Арабы на тысячу лет моложе европейцев, поэтому сейчас проходят то же, что и европейцы в двенадцатом веке. Это феодальное общество, жестокость, крестовые походы, религиозные войны. Через тысячу лет будут как нормальные люди.

– Но вы же прекрасно знаете, что израильское общество расколото по поводу поселений. Есть достаточно большое количество людей, которые считают, что все проблемы Израиля как раз из-за вас. Достаточно вас отсюда выгнать, и настанет мир.

– Нет, не настанет, – говорит Шуламит. – Тогда нас обвинят, что мы пятьдесят лет оккупировали эту территорию, и из-за этого мир теперь невозможен.

– ООП, Организация освобождения Палестины, была создана в шестьдесят четвертом году, – продолжает Шломо. – До оккупации и до возникновения поселений, за три года до Шестидневной войны. Мы внутри израильского общества можем не соглашаться друг с другом, и в итоге на выборах мы голосуем за то правительство, которое хотим.

– И наши дети в итоге служат в одной армии, – добавляет Шуламит, – хотя взгляды у них могут быть диаметрально противоположными.

– Но вам на это скажут, что все это очень красиво, но оккупация действует разрушительно на основы морали, – не сдаюсь я.

– Тут я вам отвечу две вещи. Первое. Мы не оккупанты, мы живем на своей земле. Второе. Мы не проблема, мы ее решение. Все понимают, что Иудея принадлежит иудеям.

– Кто понимает? На государственном уровне никто не признает это израильской территорией.

– На государственном не признает, но все понимают, что это наша земля. Это политическая проблема, государственный спор: какое государство должно управлять этой землей? Спросите любого еврея: земля, где находится могила пророка, принадлежит евреям? И ответ будет однозначным.

– Но атеист вам на это возразит: мало ли что написано в какой-то книжке! А в другой книжке напишут по-другому, и что?

– Дело в том, что нет другой книжки. Это написано и в Танахе, и в Библии, и в Коране. Понимаете, когда Ариэль Шарон разрушал Гуш-Катиф, он ни разу не говорил, что это земля не еврейская. Он говорил, что по разным причинам нужно отдать эту землю чужому народу. Он не говорил, что нужно вернуть арабам арабскую землю. Настоящие баталии не вокруг того, чья эта земля, а вокруг того, нужно ли нашему государству удерживать эту землю.

– И нужно?

– За свою родину нужно воевать и, если нет выбора, за нее нужно погибать. А практика? Она меняется. Тема двух государств была актуальна в шестидесятые-семидесятые годы. В двадцать первом веке, наоборот, все страны мира стирают границы. Здесь у нас границы стерты. Мы живем практически как один народ с единой экономикой. Понятно, что мы разные нации, у нас разные религии. Но мы и с друзами разные. А чем наш Мустафа отличается от друза, с которым я служу в армии?

Мустафе сорок с небольшим, но выглядит он старше. У него натруженные мозолистые руки, лицо, изборожденное морщинами, редкие зубы. При этом изъясняется он на иврите довольно прилично. Он категорически отказывается сфотографироваться со мной. Говорит, брата недавно арестовали за "связи с евреями", хотя всем известно, что с евреями тут связаны практически все. Но лишний раз афишировать эту связь он не хочет и побывать в палестинской тюрьме не стремится. Он мечтает о том, чтобы получить израильский паспорт и поездить по миру. А еще он жалуется на религиозных деятелей. "Я против религии, – говорит он. – Она лишь разделяет людей. А еще наши религиозные деятели – дармоеды. У нас говорят: "Он молится за меня и за моего брата". Это значит, пока мы работаем, они молятся".

– То есть вы хотите сказать, что де-факто на территории Израиля уже создано арабо-еврейское государство? – спрашиваю я Шломо.

– Нет. Здесь создан Израиль, в котором есть арабское меньшинство.

– Какое же это меньшинство, если почти половина населения?

– Четыре миллиона из десяти.

– Это и есть почти половина.

– Нет, это сорок процентов.

– Вас это не пугает?

– Нет. Я гоев не боюсь.

– Будем рожать больше детей, будем привозить алию, будем обучать арабов, – вступает в разговор Шуламит.

– Те, кто будут жить с нами, учить иврит, станут частью арабского меньшинства в еврейском государстве, будут обычными гражданами. А те, кто не захотят, уедут в Иорданию или в любую другую арабскую страну. Но принципиально важно, чтобы здесь был государственный язык – иврит, государственная валюта – шекель, государственный гимн – "Атиква".

– Насколько это все реально?

– Это не просто реально, это неизбежно. Это вопрос времени. Встретимся с вами через сорок-пятьдесят лет, я отсюда никуда не денусь, и вы увидите, что я прав.

– Но в начале разговора вы сказали, что палестинская система образования работает против нас, и новое поколение будет хуже относиться к Израилю, чем нынешнее.

– Если мы это не остановим. Государство должно перекрыть все источники финансирования, заморить их голодом. Удушить на корню.

Помимо религиозного, территории Иудеи и Самарии имеют важнейшее стратегическое значение для страны. В случае полномасштабного нападения Израиль не сможет вести полноценную оборону в пределах "зеленой черты", где проживает около семидесяти процентов населения. Поэтому жизненно важно иметь стратегическую глубину в 55 километров до реки Иордан, чтобы вести оборонительные бои вне крупных городов.

– Но в девятнадцатом году вроде как была уже мысль распространить израильский суверенитет на территорию Иудеи и Самарии, и ее поддержало американское правительство во главе с президентом Трампом. Но из-за внутриизраильских интриг эта идея так и не была осуществлена. Об этом написал в книге бывший американский посол Фридман.

– Ему просто стыдно за свое правительство. Были четкие договоренности с США, которые в последний момент отменили. Это были договоренности о распространении суверенитета в обмен на переговоры о будущем этой земли. По "соглашениям в Осло" мы получили шестьдесят процентов территории, а палестинцы – сорок процентов. Рабин отдал территории в обмен на переговоры. Здесь была логика обратной. Согласно плану Трампа, половина из этих шестидесяти, то есть тридцать процентов, отдается Израилю, а это включает в себя все еврейские поселки. А насчет остальных тридцати начинаем вести переговоры. То есть у арабов есть сорок процентов, у евреев есть тридцать процентов, а насчет остальных тридцати ведем переговоры. На это все согласились, в том числе и поселенцы. Я лично был в Вашингтоне, мы сидели у Нетаниягу и сказали, что готовы на переговоры. Через три дня после провозглашения этой программы американцы свернули эту идею. Теперь они говорили о другом. Тридцать процентов израильских земель в обмен на признание палестинского государства. Я не готов даже на девяносто девять процентов суверенитета в обмен на один процент палестинского государства. Мы были готовы на переговоры, но не на признание. Эта земля вся наша, целиком.

– Но это ваши идеальные представления, а есть реальность.

– Подождем, у нас есть время.

– Сколько вы готовы ждать?

– Да хоть тысячу лет. Мы были две тысячи лет в изгнании, подождем еще. Мы вечный народ. Мы ни одного метра этой земли никому не отдадим. Мы никого не выгоняем, мы готовы жить вместе. Мы нормальные люди. Мне кажется, что мы намного более нормальные, чем те левые, которые не готовы араба нюхать, не готовы его видеть, ему руку пожать. Но я земли не отдам. Не отдам. Это как жену отдать. Давайте я сейчас отдам свою жену кому-то попользоваться на день, на неделю, на месяц. Да это же бред! Нет, ни один клочок земли не станет чужим. Можно прийти, надеть на меня наручники и силой выгнать отсюда. Две тысячи лет назад нас заковали в цепи, увезли и продали на рабовладельческих рынках. Евреи всегда пытались сюда вернуться, все эти тысячи лет, они молились о возвращении. И теперь вы предлагаете отсюда уйти по доброй воле? Нет, этого не будет.

То, что мы называем "территории", – это десятки километров неосвоенных или частично освоенных земель, которые простираются практически по всей протяженности страны, от Беэр-Шевы до Афулы. В хорошие дни здесь можно увидеть даже побережье Средиземного моря – от Гедеры до Хадеры. Но и местные скалистые пейзажи захватывают дух.



Шуламит показывает мне фотографии горных хребтов с террасами, на которых высажены виноградники, согретые солнцем и обдуваемые ветрами, а между суровыми каменными глыбами растут оливковые деревья и дубы. Изо дня в день, тысячи лет склоны эти покрыты желтизной выгоревшей травы или припорошены белым снегом. И тысячи лет за эту землю идет война. Но есть люди, которые верят, что земля эта завещана Богом еврейскому народу и будет принадлежать ему вечно, пока закаты сменяют восходы.

/КР:/
По настоящему святые люди.../